Возможно, в прошлой жизни
Я убил и мать, и отца,
Если в этой — Боже, Приносящий!
Так унизительно приговорён к мукам.
Мой каждый день тихий, словно мёртвый,
Все заботы чужие, не принадлежащие мне,
Только томление совсем не заслуженное,
Совершенно о платонических чувствах.
Ах, хотелось бы убежать, ускользнуть, словно вор,
В Африку, так же, как и раньше, как тогда,
Прилечь под величественную сикомору
И никогда больше не вставать.
Вечер окутает меня бархатом,
А луна покроет серебром,
И, возможно, ветер не вспомнит,
Раньше я работал в бюро.
Зачем он пытался вырваться из мира обыденности, обращаясь в своих стихах к Средневековью и эпохе великих географических открытий, почему ездил в Африку? Через семь лет наступит время гигантских испытаний для страны и каждого человека, когда металлический идол станет на своё истинное место, а фарфоровые игрушки будут растерты в прах. Он оказался прав, опираясь на героические идеалы, собранные из разных культур мира. Его нельзя было назвать камерным или салонным человеком, ведь его ценности выходили далеко за рамки повседневности. Этот человек принадлежал миру, и его не всегда понимали более приземлённые современники. Какая Африка, какие конкистадоры? Какие вожди, жирафы и викинги? О чём он говорил? Серебряный век был временем самых смелых поэтических экспериментов. Однако Гумилёв стоял особняком, его восприятие мира уникально среди русской поэзии. Ироничные и камерные стихи Александра Чёрного, слегка насмешливые и очень умные — вот был настрой того времени. А тут звучит звон щитов и литавр, металлический идол вдруг возникает в Коктебеле из ниоткуда. Время всё расставит по местам. Обращение к героическим образам не окажется пустой мелодией, а станет основой его жизни, которая поддерживала его тогда, когда вся ирония, ум и насмешливость исчезали. Он видел себя героем эпоса, что многократно подтверждал в своём творчестве. Свидетель гибели Гумилёва (чекист): «Да… Этот ваш Гумилёв — нам, большевикам, казался смешным. Но, знаете, умер он достойно. Слышал об этом из первых уст. Улыбался, докурил папиросу… Конечно, это было фанфаронство. Но даже на офицеров Особого отдела он произвёл впечатление. Глупое молодое задорство, но крепкий человек. Немногие так уходят. Что ж, свалял дурака. Не лез бы в сопротивление, пошёл бы к нам — сделал бы хорошую карьеру. Нам такие люди нужны…» В ЧК он держался стойко, отвечая на вопрос конвоира, есть ли в камере поэт Гумилёв, он сказал:
— Здесь не поэт Гумилёв, а офицер Гумилёв.
В 1913-м, когда мир казался неизменным, а обыденность воспринималась как навсегда установленный порядок, Гумилев создал следующее стихотворение:
Я с современной жизнью вежлив,
Однако между нами стоит барьер,
Всё, что заставляет смеяться её высокомерную натуру,
Моя единственная утеха.
Победа, слава, геройство — тусклые
Слова, ныне забытые,
В душе раскатываются, словно громы из меди,
Подобно голосу Божьему в пустыне.
Постоянно лишнее и нежелательное
В мой дом поселилось спокойствие:
Я обещал стать стрелой, выпущенной в полет
Рукою Ахилла или Немврода.
Однако я вовсе не трагический герой,
Я более ироничен и сдержан,
Я раздражён, словно металлический изваяние
В числе игрушек из фарфора.
Он вспоминает кудрявые головы,
Наклонившиеся к его основанию,
Величественные молитвы жрецов,
Грозу среди лесов, охваченных трепетом.
И видит тот, кто смеётся сквозь печаль,
Качели, которые никогда не движутся,
Где женщина с выдающейся грудью
Свирелью играет пастух.
Греция, спокойный 1913 год. До кровопролития народов, которое навсегда перевернёт историю, остался всего год. До времени больших испытаний для нашей Родины — менее четырёх лет.
Где-то в тот же период другой российский поэт выражался в похожем стиле:
Картина Бетховена в яркой, броской раме,
Книги, нуга, кастрюли и скрипки.
Самки с удовлетворённой выраженностью тела
Изучают жемчужные бусы.
Усы торчат, а шпоры горделиво пляшут.
Бороды праздных дельцов начинают отрастать.
Негр с улыбкой обжоры начинает сереть,
И компания писцов смеется громко и вызывающе.
Сквозь верхние стекла, холодный и безжизненный,
В один из дней свет распространяется повсюду.
Толпится человек безликий и порядочный.
Здесь люди от головы до пят полностью покрыты одеждой
Никогда еще не было настолько жестко и в то же время гармонично
Иронично отвечает мечте: Нет!
Саша Черный. Пастух, у которого выдающаяся грудь, играет на свирели перед дамой. Или же, он же («В Александровском саду»):
В Александровском саду на скамье
Котелок наклонился к какаду-шляпе:
«Итак, в десять? Меблированные комнаты «Русь»…
«Шляпка поддрожала и прошептала: „Я боюсь“.
— «Не переживай, дорогая, не бойся!»
Если что-то случится, я всё равно женюсь!
«В саду налегли тёмные и мрачные сумерки,
Шляпка задрогнула и с писком ответила: «Пойду!»
Пары скучных обезьян проходили мимо,
Почти у каждой пары случался роман.
Шёл дождь, промелькали множество грязных ног,
Мальчик нес шнурки для сапог.
Как принято говорить, обратите внимание на различия.
Ходили слухи, что Гумилев был разведчиком — ведь кто еще по собственному желанию отправится в пустыню Данакиль, чтобы узнать о племенах, считавших своей задачей убивать белых путешественников. Кстати, эти племена до сих пор обитают там. В начале 1910 года, после дуэли с Волошиным, прохладного и насмешливого приема публикой его поэмы «Сон Адама» и неожиданного согласия Ахматовой стать его женой, Гумилев отправляется в свою первую поездку в Африку — в Абиссинию.
Во время путешествия Гумилева Абиссиния оставалась независимым государством, в отличие от окружающих африканских стран. Более того, это была империя, территория которой охватывала бассейн Верхнего Нила, берега Красного и Аравийского морей, а также леса Центральной Африки. В горных районах находились земли метрополии — Амхары на севере, Тигрэ на северо-западе и Шоа в центральной части. По склонам нагорья жили многочисленные вассальные племена, включая воинственных мусульман-галласов, обитающих в восточных областях с центром в городе Харрар, именно там провел свои африканские годы французский поэт Артюр Рембо.
Во второй половине XIX века, после открытия Суэцкого канала и оживления судоходства в Красном море, Абиссиния оказалась в фокусе стратегических интересов крупных европейских держав. В 1888—1889 годах терский казак Николай Ашинов вместе с архимандритом Паисием предпринимали попытки (безуспешные) создать на абиссинском побережье Красного моря «Московскую станицу», которая могла бы впоследствии служить угольной базой для российских пароходов, проходящих через Суэцкий канал. Несмотря на провал этой инициативы, Российская империя поддерживала дипломатические отношения с независимой Абиссинией, а в Аддис-Абебе проживали русские дипломаты и специалисты.
Итак, Гумилев направляется в Египет, переплывая Средиземное море. Сначала он осмотрел Каир и прогулялся по знаменитому саду Эзбекие, после чего собирался сразу же вернуться в Одессу. Однако он изменил свои планы и вместо поездки в Александрию отправился поездом в Порт-Саид, откуда далее поехал в Джибути — порт, который служил морскими воротами в Абиссинию. «Завтра отправляюсь в глубь страны, к Аддис-Абебе, столице императора Менелика, — писал он Брюсову в дороге 24 декабря 1909 года (6 января 1910). — По пути буду охотиться. Здесь есть всё, вплоть до львов и слонов. Солнце жарит беспощадно, негры ходят голые. Настоящая Африка. Пишу стихи, но немного. Становлюсь глупее по мере того, как темнею, а темнею с каждым часом сильнее. Но впечатлений масса, хватит на две книги стихов. Если меня не съедят, вернусь в конце января».
Абиссинский император Менелик II стремился установить крепкие отношения с Францией, Англией и «единоверной Россией». Население абиссинской митрополии исповедовало так называемое коптское (египетское) христианство, которое значительно отличается от Православия. Однако во второй половине XIX века Синод Русской Православной церкви объявил «единоверие» с коптскими христианами, что имело важное идеологическое и политическое значение для российской политики в Северо-Восточной Африке. Гумилев в одном из своих очерков упоминает о «древней православной Абиссинии».
Российская империя пыталась наладить связи с независимой Абиссинской империей. Так, во время успешной войны Менелика против итальянских колонизаторов русский санитарный отряд был частью абиссинской армии. В 1898 году, по окончании боевых действий, в Аддис-Абебу торжественно прибыла российская дипломатическая миссия — первая официальная русская миссия на территории Черной Африки.
О абиссинской освободительной войне Гумилев создал стихотворение Военная песня, которое стало частью цикла Абиссинские песни (1911 г.):
Дурро раздавливают своим тяжким шагом носороги,
Обезьяны рвут смоквы,
Хуже, чем обезьяны и носороги
Итальянские белые странники.
Первое знамя взвилось над Харраром,
Это город, населённый расой Маконена,
Древний Аксум пробудился вслед за ним,
В Тигрэ разнеслись крики гиен.
Через леса, горы и равнины
Свирепые убийцы носятся,
Вы, срывающиеся на крик,
Сегодня вы напьётесь живительной влаги.
Переползайте с одного куста на другой,
Как змеи движутся к своей жертве,
Стремительно срывайтесь с утесов
— Леопарды обучали вас прыжкам.
Кто в сражении отыщет больше стрелкового оружия,
Кто убьёт больше итальянцев,
Того назовут ашкером люди
Самая белая из лошадей негуса.
Император Абиссинии с радостью принимал у себя русских военных, специалистов и ученых. Тем не менее у Гумилева в эту поездку не оказалось достаточно средств, чтобы посетить столицу Абиссинии — Новую Розу, Аддис-Абебу, так как он не был богачом и путешествовал на гонорары от журнала «Аполлон». Поэтому он присоединился к торговому каравану в порту Джибути, и, проехав верхом вместе с купцами и погонщиками около трехсот верст до Харрара, совершил охотничью вылазку по окрестностям, встретил «русский» Новый год и с другим караваном отправился в обратный путь. «Я в ужасном состоянии», — писал Гумилев Михаилу Кузьмину, — платье мое порвано колючками мимоз, кожа обгорела и приобрела медно-красный оттенок, левый глаз воспален от солнца, нога болит, так как упавший на горном перевале мул придавил ее своим телом. Но я махнул рукой на все. Кажется, что мне снятся одновременно два сна: один — неприятный и тяжелый для тела, другой — восхитительный для глаз. Я стараюсь думать только о последнем и забываю о первом».
Совсем скоро после возвращения, в 1910-1911 годах, Гумилев совершил второе масштабное африканское путешествие в Абиссинию. Поездка состоялась при финансовой поддержке журнала «Аполлон», куда он отправился в роли собственного корреспондента. На тот момент он уже был женат на Ахматовой, однако она продолжала вести себя неопределенно, что приносило поэту лишь горечь. Впоследствии он вспоминал: «Я мечтал о счастливой совместной жизни дома, хотел, чтобы она была не только женой, но и другом, и веселой спутницей. Для нее же брак был всего лишь этапом, эпизодом, который в сущности не изменил наших отношений. Она продолжала вести «любовную войну» — мучить и терзать меня, устраивать сцены ревности с горячими объяснениями. Все то, что я ненавижу до предела. Для нее это была азартная и рискованная игра. Но я отказывался участвовать в этой позорной и ненавистной мне игре». Его телеграмма жене с просьбой: «Если хочешь меня застать, возвращайся скорее, потому что я уезжаю в Африку», — много говорит о состоянии их отношений. У каждого из них была своя точка зрения. Ахматова писала:
Он обожал три вещи в жизни: вечернее пение, белоснежных павлинов и поистрепанные карты Америки. Не выносил детский плач, не любил чай с малиной и женские истерики… А я была его супругой.
Определённо, он не испытывал симпатии.
Гумилев отправился из Константинополя в Порт-Саид, сделав остановки в Бейруте и на Кипре. Во время морского пути им была завершена поэма «Открытие Америки». Приземлившись на египетской земле, он направился в Каир, где в последний раз посетил сад в Эзбекие. Позже поэт рассказывал, что из-за поведения Ахматовой он хотел покончить с собой, но увидев красоту сада, отказался от этой мысли. Это путешествие стало для Гумилева прощанием с Египтом. Из Каира он на пароходе по Нилу добрался до Хальфы, связанного железной дорогой с Порт-Саидом, и 7 ноября сесть на пароход, направлявшийся в уже знакомый ему абиссинский порт — Джибути.
Привет, Красное море, акулье ухо,
Африканская купель, котел из песка!
На скалах твоих, в месте мокрого мха,
Известняк расцвел, напоминающий каменный кактус.
Из Джибути Гумилев отправился в Аддис-Абебу вместе с караваном, в котором находилась русская прислуга нового поверенного Российской Империи в Абиссинии Бориса Чемерзина. Благодаря этой встрече Гумилева ожидал теплый прием в русской миссии. Жена Чемерзина отмечала, что Гумилев произвел впечатление «богатого человека, очень воспитанного и приятного в общении». В Аддис-Абебе Гумилев получил возможность познакомиться с русскими авантюристами, служившими у абиссинцев, в частности, с бывшим драгуном Иваном Бабичевым, который присоединился к военному сопровождению миссии еще в 1890-е годы и после женитьбы на родственнице императора Менелика II перешел на службу в Абиссинию. Во время этого визита в эфиопскую столицу произошло событие, которое спустя многие годы Гумилев считал одним из важнейших в своей жизни и отразил в своем произведении «Мои читатели»:
Пожилой странник в Аддис-Абебе,
Завоевавший множество племен,
Ко мне направили чёрного копьеносца
С приветом, который я собрал из своих стихотворений.
Речь идет о русском авантюристе Евгении Всеволодовиче Сенигове, одном из самых ярких фигур в истории «русской Африки» конца XIX — начала XX века. По его собственным словам, в 1898 году, будучи признанным неблагонадежным, он эмигрировал из России в Абиссинию, где прожил без выезда целых 24 года. Став внешне местным жителем, Сенигов женился на абиссинке, носил местную одежду и отзывался о покинутой Родине весьма критически. Официально он входил в число доверенных лиц абиссинского императора и в 1901 году был назначен одним из заместителей князя, управлявшего покоренными южными землями. Кроме того, долгое время Сенигов исполнял обязанности имперского администратора в озерном районе Каффа. Там у него имелась собственная резиденция на реке Омо, а под Аддис-Абебой — усадьба, полученная в награду за услуги. Сенигов посетил русскую миссию в отсутствие Гумилёва, прочитал его книгу «Жемчуга», был восхищен и решил познакомиться с автором. Так как для русских властей Сенигов считался дезертиром, перешедшим на иностранную службу, Гумилёв никогда не упоминал о своей встрече с ним. Тем не менее, эта встреча значительно повлияла на планы Гумилёва, и заключительный этап его путешествия, благодаря контакту с Сениговым, оказался по-настоящему фантастическим, а, по всей видимости, оказал большое влияние на личность Гумилёва, поскольку подобные приключения встречаются далеко не каждому путешественнику.
Гумилев выполнил перевод ряда абиссинских песен на русский язык.
Девушки из Занзибара
Однажды бедный абиссинец услышал,
Что находится далеко, на севере, в Каире
Девушки с Занзибара танцуют
И чувства любви выставляют на продажу.
Он устал от этого уже давно
Полные дамы из Габеша,
Хитроумные и коварные женщины из Сомали
И поденщицы Каффы, работающие в грязных условиях.
И пустился в путь несчастный абиссинец
В седле на своем единственном муле
Сквозь горы, луга и равнины
Очень далеко, в северных краях.
Его атаковали разбойники,
Он нанес смертельные ранения четырем и исчез,
В глубоких лесах Сенаара
Мула была растоптана одиноким слоном.
Месяц сменился двадцать раз,
Пока он добрался до Каира
И он вдруг осознал, что у него отсутствуют деньги,
И вернулся обратно по той же самой дороге.
На православное Рождество Николаю Степановичу довелось присутствовать на торжественном пиру в честь наследника абиссинского престола и увидеть всю роскошь африканского царского празднества. Там он встретился с одним из принцев, лиджем Адену, который пригласил русского путешественника на охоту в своём загородном поместье. До русского Нового года Гумилев провёл в путешествиях с Адену и его свитой, участвуя в масштабной облаве в густом тропическом лесу, полном различной дичи. «Ночью, — писал Гумилев, — лежа на соломенной циновке, я долго размышлял, почему меня не мучит совесть за убийство зверей ради развлечения и почему моя природная связь с миром только укрепляется через эти убийства. А ночью мне приснилось, что за участие в каком-то абиссинском дворцовом перевороте мне отрубили голову, и, истекая кровью, я восхищался мастерством палача и радовался, как всё это просто, прекрасно и совсем не больно».
Именно Сенигов вновь предложил Гумилеву присоединиться к экспедиции абиссинского военного отряда, направленной на очередное усмирение непокорных «сидамо» (так жители христианской метрополии называли южных мусульман и языческих дикарей).
Я углубился в неизведанные земли,
Мой караван шел восемьдесят дней;
И в государстве, полном озер, проживают пять крупных племён
Меня слушали и уважали мои правила.
Если бы не поддержка Сенигова, Гумилеву так и не удалось бы увидеть «страну озер», как называли местность Каффу. Кроме того, что это путешествие было чрезвычайно рискованным (что Гумилева не остановило бы), передвижение иностранцев по территории строго регулировалось имперскими властями, и иностранцу вряд ли разрешили бы самостоятельно углубляться в страну.
Гумилев лично наблюдал ожесточённые сражения абиссинской армии с языческими племенами, что он и отразил в своей поэме «Мик»:
На плечах — леопардовая шкура,
На боку — меч, в руках — ружьё, —
Абиссинцы — весь народ страны
Она покорила негуса,
И лишь народ Гурабе
Судьбу он оспаривает,
Сто жалких деревянных остроконечных палок —
И Менелик рассердился.
К отряду прикрепили русского поэта в роли советника.
Группа была направлена для подавления сопротивления сомалийских племен Афар, которых арабы-единоверцы называли Данакиль, проживавших в районе соляной пустыни:
На всей территории Африки нет более грозного народа, чем сомали,
Их земля не может быть более безрадостной.
В Африке Гумилев впервые вступил в бой. Позже он был награждён двумя Георгиевскими крестами за своё добровольческое участие в Первой мировой войне.
Забавно представить: если мы победим, —
Мы уже охватили многих, —
Опять дорога извивается, словно жёлтый змей
Он будет двигаться с одного холма на другой.
Если завтра появятся волны Уэбы
В мой последний вздох войдёт мой рёв,
Мёртвый, я увижу в небе бледном
Бог ведёт борьбу с огненным чёрным.
Гумилев, вероятно, наблюдал жестокое подавление восставших деревень абиссинскими карателями. В 1913 году, выступая от имени Российской Академии наук, он представит в Петербурге проект по «объединению, цивилизации или, как минимум, арабизации … племени данакилей, способного, хотя и очень свирепого», с целью добавления «еще одного звена в семье народов».
«Европеец, если ему удастся с легкостью пробиться сквозь ряды ноющих скептиков (в основном мелких торговцев) в приморских городах, если он не обратит внимания на мрачные предупреждения своего консула и, наконец, сумеет собрать караван, не слишком большой и громоздкий, сможет увидеть Африку такой, какой она была тысячи лет назад: реки без названий, где, кажется, только Бог смеет поднять голос, истлевшие леса в горных ущельях, готовые рухнуть от малейшего толчка; он услышит, как лев, готовясь к бою, бьет бок хвостом, а коготь, скрытый в его хвосте, звенит, ударяясь о ребра; удивится древнему племени шангалей, где женщина в присутствии мужчины должна передвигаться только на четвереньках; а если он охотник, то встретит здесь дичь, достойную сказочных принцев. Но он обязан закалить тело и душу: тело — чтобы не бояться жарких пустынь, влажности болот, возможных ран и голодовок; душу — чтобы не дрожать при виде собственной и чужой крови и принять новый, совершенно иной мир, огромный, страшный и удивительно прекрасный», — таковы впечатления Николая Степановича о втором путешествии в Африку.
Русский поэт впервые и одновременно в последний раз в жизни пересёк границу Южного полушария.
Намет я установил на скалистом склоне
Абиссинские горы, уходящие на запад
И, не заботясь ни о чём, наблюдал, как горят закаты
Над крышами, покрытыми зеленью дальних лесов.
Оттуда прилетали какие-то птицы
С длинными хвостами, украшенными изумрудными перьями,
Ночью забегали радостные зебры,
До меня доходили звуки их храпа и стук копыт.
Однажды закат оказался на редкость красивым,
И от лесов веяло неповторимым ароматом,
К моей палатке подошел европеец,
Истощённый, с небритым лицом, обратился с просьбой.
Он ел неуклюже и с жадностью до самой ночи,
На ломоть сухого мяса я укладывал сардинки,
Как я глотал кубики магги, словно пилюли
И в абсент не стал добавлять воду.
Я поинтересовался, отчего его лицо столь белоснежно.
Почему его сухие руки трясутся,
Подобно листьям… — «Лихорадка могучего леса», —
Он повернулся и с испугом оглянулся назад.
Я поинтересовался о крупной незаживающей ране,
Что темнело под лохмотьями на впалом груди,
Что с ним произошло? — «Горилла из обширного леса», —
Он произнёс это и решил даже не оборачиваться.
Рядом стоял карлик, до моей талии, голый и темный,
Я думал, что ему не дано выражать свои мысли словами,
Как верный пёс, он сидел рядом со своим хозяином,
Опустив бульдожью морду на колени.
Однако в момент, когда мой слуга слегка толкнул его в шутливой манере,
Он злобно показал свои страшные зубы
А потом провёл весь день в волнении и ворчании
И метнул раскрашенный дротик в землю.
Я дал место для отдыха измученному посетителю,
Улегся на шкурах пантер, но уснуть никак не удавалось,
Внимательно внимая затяжной бесконечной истории,
Жаркий бред инопланетянина из чащи.
Он глубоко вздохнул: — «Как же тьма царит… этот лес кажется бескрайним…
Солнце нам больше никогда не увидеть…
Пьер, у тебя есть дневник? Он под рубашкой на груди?…
Нам лучше жизнь утратить, чем этот дневник!
«По какой причине чернокожие люди ушли от нас?»
Горе, ведь наши компасы унесли…
Что же нам предпринять? Ни звери, ни птицы не видны вокруг;
Слышься лишь посвистывание и шорохи сверху и снизу!
«Пьер, ты видел огни? Скорее всего, там находятся люди…
Вот это да, может быть, мы наконец обрели спасение?
Эти карлики… как много их, столько народу собрано…
Пьер, стреляй! На огне — человеческая нога!
«В ближний бой! Не забывай, стрелы отравлены…
Ударь того, кто на пенёчке… он вопит, он предводитель их…
Ох, несчастье! Винтовка рассыпалась на части…
Ничего не получается… меня повалили…
«Нет, я на месте, лишь привязан… негодяи, негодяи,
Пусть меня отпустят, я не могу на это смотреть!…
Пьер становится объектом насмешек… а мы раньше вместе с ним бегали по полю в Марселе,
Дети играли на скале у моря.
«Что тебе нужно, собака? Ты опустился на колени?»
Мне противен ты, отвратительное создание!
А ты лижешь мои руки? Ты разрываешь мои оковы?
Понял, ты возводишь меня в ранг божества…
«Давай, бежим! Не бери человеческое мясо,
Всесильные божества его не потребляют…
Лес… о, бескрайний лес… я испытываю голод,
«Акка, поймай, если сумеешь, большую змею!» —
Он задыхался и стонал, хватаясь за грудь
Утром показалось мне, что я задремал;
Однако, когда я пытался его разбудить,
Я заметил, как мухи ползали по глазам.
Я похоронил его у основания пальмы,
Над кучей больших камней он воздвиг крест,
И на дощечке написал обыкновенные слова:
— Здесь похоронен христианин, помолитесь за него.
Карлик безразлично наблюдал, почищая свой дротик,
Однако, как только я завершил скорбный ритуал,
Он подпрыгнул и, молча, бросился бежать вниз по склону,
Как олень, стремящийся к своим лесам.
Спустя год я увидел это в французских газетах,
Я прочитал и с грустью опустил голову:
— С большого путешествия к Верхнему Конго
Пока что никто из них не возвратился.
Экваториальная часть Африки уже давно была захвачена англичанами, французами и немцами, которые экспортировали отсюда слоновую кость, кофе, ценные породы древесины и каучук. Во время своего пути отряд Гумилева действительно наткнулся на какого-то сумасшедшего француза, не имевшего при себе ни документов, ни оружия, ни запасов, однако остаётся неизвестным, был ли он настоящим географом-исследователем или всего лишь безуспешным авантюристом.
В конечном итоге Николай Степанович путешествовал по Черной Африке в сопровождении военного отряда абиссинцев. Его авторитет среди них значительно возрос после того, как он сумел убить слона — для абиссинцев это было настоящее героическое дело. Убийство слона приравнивали к поражению сорока врагов и давало право носить золотое кольцо в ухе, а также выставлять хвост убитого животного у своего дома. Позже Гумилев вспоминал в Петербурге о своем триумфальном шествии «со слоновьим хвостом».
В марте 1911 года, спустя восемьдесят дней после отъезда из Адис-Абебы, Гумилев сел в Момбасе (Конго) и вернулся в Россию, пройдя через Джибути и Константинополь. Из поездки он привез не только трофеи, но и тропическую лихорадку, которая преследовала его на протяжении всего пути домой.
Он был настолько изнурён и подавлен, что в Константинополе даже нищие старались держаться от него подальше:
«Горбун, хочешь обменяться?»
Своей жизнью связана с моей,
Желаешь развлечься и посмеяться,
«Стать свободной птицей океанов?»
Его взгляд был наполнен подозрением
Он измерил меня полностью:
«Уйди, не оставайся рядом со мной,
«От тебя ничего не желаю!»
В феврале 1913 года Гумилев неожиданно получил приглашение от Академии наук возглавить научную экспедицию в Северо-Восточную Африку! Вдохновлённый, он представил в музей антропологии и этнографии в Петербурге проект масштабного исследования Данакильской пустыни, предусматривавшего даже объединение сомалийских племён. Однако музей этнографии оказался не готов к таким амбициозным замыслам. Тогда Гумилев разработал более реалистичный план: «Мне предстояло отправиться в порт Джибути у Баб-Эль-Мандебского пролива, затем по железной дороге до Харрара, после чего, оставив караван, направиться на юг в район между Сомалийским полуостровом и озёрами Рудольф, Маргарита и Звай; охватить как можно большую территорию для исследований, делать фотографии, собирать этнографические коллекции, записывать песни и легенды. Мне также было позволено собирать этнографические материалы». В качестве спутника Гумилев взял с собой Николая Сверчкова, «Колю-маленького».
1 апреля 1913 года из Одессы отправились в Джибути Н.С. Гумилев и Н.Л. Сверчков, командированные антропологическим музеем Императорской Академии Наук для проведения научных исследований, как сообщали газеты. Во время путешествия на пароходе Гумилев познакомился с молодым турецким дипломатом Мозар-беем, назначенным новым генеральным консулом Османской империи в Абиссинии, в старинном мусульманском городе Харрар, где много лет назад жил французский «проклятый поэт» Артюр Рембо. В дальнейшем он поддержал Гумилева и организовал его проживание в здании турецкой миссии в Харраре.
Пароход, плывший в Африку, зашел в Стамбул, который находился в состоянии военного положения. Гумилев посетил мечеть Айя-София и оставил такие воспоминания: «Перед нами — сердце Византии… Кажется, будто архитектор решил вылепить воздух. Мягкие ковры приглушают шаги. На стенах заметны тени ангелов, замазанных турками. Маленький седой турок показал нам зарубку на стене, сделанную мечом султана Магомета; след от его руки был пропитан кровью; также стену, куда, по преданию, при появлении турок вошел патриарх со святыми дарами».
В этот период Гумилев не принимал участия в военных походах, сосредоточившись на научной работе: он собрал обширную этнографическую коллекцию и посетил древний город Харрар. В страну он прибыл как представитель Императорской Академии наук.
Он направился туда из уже знакомого Джибути, проезжая через городок Дире-Дауа по железной дороге, сооружённой французами. Однако путь оказался размытым, и до Харрара пришлось добираться с попутками — на дрезине или муле. «Дорога казалась словно иллюстрация к русским лубкам: чрезмерно зелёная трава, слишком густые ветви деревьев, яркие разноцветные птицы и стада коз, пасущихся на горных склонах. Воздух был мягким, прозрачным и казался наполненным мельчайшими золотистыми частицами. Сильный, сладковатый аромат цветов. Единственным диссонансом среди всего этого были чёрные люди, похожие будто на грешников, заблудившихся в раю по какой-то еще не рассказанной легенде». Город Харрар и ныне остается без канализации, а в 1913 году европейцы воспринимали его как совершенно средневековое место. Это была исламская крепость Восточной Африки, основанная в X веке. Здесь Гумилев встретился с расом Тафари Макконеном, сыном Менелика II, который, в отличие от своего отца, обладал мягким характером и тяготел к просвещению. Гумилев оставил воспоминания о Харраре: «Внутри это был настоящий Багдад эпохи Гаруна аль-Рашида. Узкие улочки, то поднимающиеся, то спускающиеся по ступеням, массивные деревянные двери, площади, наполненные громкими разговорами в белых одеждах, суд, проходящий прямо на площади — все это было полно очарования старинных сказаний». После оформления документов из Харрара Гумилев отправился в научно-этнографическую экспедицию вместе с караваном на юго-запад в земли Галла, минуя озера Оромайя и Адели.
В течение восьми дней я вёл караван от Харрара
Через непроходимые горы Черчера
И обезьян стрелял на деревьях седых,
Уснул среди корней сикоморы.
В девятую ночь я с вершины горы увидел
— Этот момент навсегда останется в памяти
— Вдалеке, на равнине внизу, горят костры,
Везде определённо красные звёзды.
И друг за другом ринулись они,
Небо, словно синий свет, покрыто тучами,
Странные дни и ночи трижды святые
На обширной равнине Галлии.
Всё, что я встречал на своём пути здесь,
Там было гораздо больше, чем я способен был заметить прежде:
Я наблюдал, как пастухи пасут больших верблюдов
Возле просторных прудов обитали великанши.
Галласы, прыгая, словно ростом саженного человека
В шкурах леопарда и льва,
Страусов, которые пытаются убежать, рубят с плеча
На могучих скакунах-гигантах.
И как старики пьют тёплое молоко
Старых змей, находящихся на грани смерти…
И, мыча, убегали быки от меня,
Те, кто никогда не видел белых.
Иногда у входа в пещеры я слышал звуки
Звуки барабанного боя и песен,
В тот момент мне представлялось, будто я Гулливер,
Забытый среди великанов родины.
И загадочный город, тропический Рим,
Высоким я заметил шейха Гуссейна,
Поклон воздал святой мечети и пальмам,
Ему позволили предстать перед пророком.
Толстый негр сидел на персидских коврах
В комнате с полумраком и неубранным порядком,
Совершенно как идол, украшенный браслетами, серьгами и кольцами,
Только его глаза необычайно сияли.
Я наклонился, и он ответил мне улыбкой,
По плечу меня нежно ударил,
Я вручил ему пистолет, будучи бельгийцем
И изображение моего правителя.
Он всё спрашивал, насколько о нём многое известно
В дикой и удалённой России…
Не теряет своей известности своим волшебством даже у самого моря,
И поступки его безусловно добрые.
Если ты не можешь обнаружить мулу в лесу,
Или беспокойный раб сбежал,
Всё, что пообещал, ты внезапно получишь
Подарок для шейха Гуссейна весьма приличный.
Во время перехода речки с караваном мулов Николай Сверчков едва не стал добычей крокодилов. Путешественники посетили мусульманскую святыню — могилу святого Гуссейна, посещение которой считалось равносильным паломничеству в Мекку и Медину. Там Гумилев вместе с паломниками прошёл между камнями, через которые, по поверью, грешник пройти не может и навсегда там застрянет. Рядом лежали какие-то кости, и Сверчков категорически возражал… однако Гумилев, сняв одежду, пролез в узкую щель и остался очень доволен собой. Глава мусульманской общины Шейх-Гуссейна был рад тому, что его слава распространилась даже до далёкой северной страны.
С наступлением сезона дождей земля превратилась в грязевую кашу, а возвращение осложнилось тем, что у Сверчкова началась лихорадка.
Двухмесячное странствие успешно закончилось, «сего 975 км без Дире-Дауа и Харрара», — отметил Гумилев в своем дневнике. Более тысячи километров по Африканскому континенту.
Сердце Африки полно пней и тайн, и я понимаю, что порой нам снятся сны без имен, которые приносит ветер — это дар твой, Африка!
Итак, три африканских путешествия русского поэта. После возвращения из последней поездки Гумилев решил добровольно вступить в Мировую войну. Он не имел обязательств для этого — так же как и для поездок в Африку. Но именно такой была его жизненная позиция. Во всём его творчестве прослеживается удивительная универсальность и восприятие мира в его широте и многообразии.
Значительно позднее другой русский поэт — Владимир Набоков — скажет о Гумилеве: Гордо и ясно ты ушёл из жизни, ушёл так, как Муза наставляла. Теперь, в тишине Елисейских полей, с тобой беседует о стремительном Медном Петре и о суровых африканских ветрах — Пушкин.
На снимке: Гумилев вместе с проводниками возле палатки
Елена Воробьева, доцент РАНХиГС
